Травма и душа. Духовно-психологический подход к че - Страница 144

144

Третий сон из ада активированного бессознательного Деборы был одним из тех, которые невозможно забыть. Он приснился ей после того, как она позволила себе по-настоящему почувствовать гнев на мужа за то, что, как она опасалась, он мог эмоционально отстраниться от нее. Этот сон могла бы увидеть и героиня нашей сказки:

...

Я пытаюсь заниматься любовью с мужем, но он отрубает мне руки и ноги. Я не могу держать его культями рук. Боюсь испачкать своей кровью постель. Я медленно истекаю кровью, но беспокоюсь о том, что кровью оскверню его.

Дебора проснулась в отчаянии и не могла найти слов, чтобы описать нечто фундаментально невыразимое, умерщвляющее. Она сказала:

...

У меня нет слов, чтобы выразить это. Я плакала и не могла остановиться, когда проснулась. Мой муж обнимал меня. Я провела в его объятиях полчаса, пока я не начала снова чувствовать себя «нормально». Я не смогла бы жить дальше, если бы не вышла из этого состояния – ощущения были самоубийственными. Это было невозможно… бесконечный ужас – как полная пустота в центре меня самой… бездна, полное отчаяние, изгнание, безумие.

Когда я слушал и пытался понять личную версию Деборы того, что Кьеркегор описывал как «болезнь к смерти» (Kierkegaard, 2004), я чувствовал, что никакие слова не способны выразить этот ужас, я также понимал, что невозможно найти слова, которые могли бы утешить мою пациентку, охваченную этим ужасом. Как мы могли бы понять этот образ? Очевидно, что «муж» в сновидении не был ее фактическим мужем, с которым у нее были любящие и открытые отношения. Кто же тогда был этим внутренним расчленяющим монстром в ее сновидении? Что за чудовищный демон напал и отрубил ей руки в тот момент, когда она хотела обнять любимого человека и выразить свою любовь, в присутствии которого она чувствовала себя виноватой за свою жизненную энергию (кровь на простынях)? Короче говоря, как нам понимать эту личную версию отца из сказки «Девушка-безручка», одержимого дьяволом?

На пути к теоретическому осмыслению

Психоаналитическая теория не лишена соответствующих объяснений или интерпретаций. Вопрос в том, насколько уместны они для понимания смысла сновидения Деборы и толкования ужасного образа сказки. Здесь я попытаюсь представить себе, как могли бы высказаться в свои зрелые годы некоторые из лучших теоретиков психоанализа.

Д. В. Винникотт предположил бы, что Дебора пережила немыслимые «примитивные агонии» первого «срыва» в период младенчества, забытые, но теперь оживающие в чувстве покинутости и гнева на ее мужа. Таким образом, внутреннее разделение можно было бы рассматривать как ядро безумия (дезинтеграции), которое не могло быть интегрировано или внутренне переработано в ранний период жизни из-за первичного нарушения со стороны внешнего окружения, однако теперь оно представлено в сновидении как насильственная диссоциация тела и психики. Из этой интерпретации следовало бы, что способность Деборы увидеть такое сновидение является первым шагом к интеграции своего «безмолвного ужаса».

Вероятно, Мелани Кляйн приписала бы образы такого жестокого расчленения действию влечения к смерти, спроецированного младенцем Деборой на ее мать/мужа, после чего импульсы, связанные с этим влечением, вернулись к ней в образах атаки на ее собственное тело – и в этом состоит суть «параноидной/преследующей позиции».

Хайнц Кохут, скорее всего, полагал бы, что сновидение изображает подлинную «тревогу дезинтеграции» периода младенчества Деборы – самую глубокую тревогу, которую человек может испытывать – сущий ад, в котором хрупкой когерентной самости угрожает зловещая дезинтеграция ее функций, приводящая к утрате человечности и психологической смерти.

Через призму теоретической позиции Фрэнсис Тастин можно было бы увидеть сновидение Деборы как изображение полного отсутствия холдинга и контейнирующего присутствия в ее младенчестве. Она осталась объятой невыносимым ужасом, что она необратимо растворяется, падает, вытекает через поверхность своего тела (истекает кровью).

Уилфред Бион, возможно, рассмотрел бы это сновидение как образ подлинного зла и жестокости, которые исходят от садистического Супер-Эго, использующего собственную инвертированную агрессию Деборы, возникшую в ее ранних отношениях с матерью. Он понял бы это как атаки на связи в ее внутреннем мире, рассечение ее переживания на множество фрагментов, приводящее к безымянному ужасу, к формированию внутренних «странных объектов» и инверсии альфа-функции.

Наконец, Рональд Фейрберн, наверное, посчитал бы такой сон «доказательством» того, что травмированный ребенок «стремится обойти опасность, связанную с выражением либидинозного и агрессивного аффектов по отношению к их объекту, используя максимум своей агрессии при подавлении максимума своих либидинозных потребностей» (Fairbairn, 1981: 115).

В действительности все эти теоретические интерпретации являются современными мифологемами – попытками представить себе внутренний мир травмированного ребенка, чтобы понять, что в ходе развития индивида могло послужить причиной тех состояний ужаса, примеры которого мы видим в образах сновидения Деборы и в сказке «Девушка-безручка». Во всех этих объяснениях присутствует тема неудачного опосредования младенческого всемогущества, неудачи людей, окружающих младенца в том, чтобы понять и удовлетворить, помочь с переработкой и гуманизировать то, что в доличностном опыте ребенка попеременно переживается как рай и ад.

За редким исключением все эти теоретики не учитывают архетипическую природу внутреннего мира или мифологический уровень сил, действующих в нем. Таким исключением является Генри Кристал (Krystal, 1988: 145–146), который пытается добраться до более глубоких архетипических составляющих детского опыта:

144